Совместимы ли гений и злодейство? Над этим философским вопросом бились много тысячелетий лучшие философские умы. Казалось бы, гениальность, талант – это дар Божий и вполне понятно, что Господь не отмечает своей «печатью» злодеев, не одаривает их гениальностью и талантами. В этот философский спор вмешался и Пушкин, человек действительно гениальный.

Говорят, скульптура «Оплакивание Христа» в соборе Святого Петра в Риме настолько поражала подлинностью, что появились слухи, будто Микеланджело совершил убийство, чтобы создать правдоподобный образ усопшего Христа.

Так совместимы ли гениальность и злодейство? Прав ли пушкинский Сальери? Хотя, казалось бы, поэт ответил на него однозначно, этот вопрос вновь и вновь встает перед нами.

Но оставим в стороне злодейство – отравив Моцарта, пушкинский Сальери совершает злодейство, это для нас несомненно.

Обратимся к гениальности, к тому, как мы ее понимаем и кого считаем гением.

В Древнем Риме гением называли доброго духа, сверхъестественное существо, охранявшее человека на протяжении всей его жизни. Даже день рождения римлянина считался праздником его гения. Получается, для римлян вешать на человека табличку с надписью «Гений» было бы абсурдом, ведь человек и гений – совершенно разные существа. Кроме того, у каждого есть свой гений, и никакой исключительности в этом нет и быть не может.

Зато, когда творения и дела человека превосходили то, что можно было ожидать либо помыслить, к ним, скорее всего, и применяли эпитет «гениальный», тем самым показывая, что это сделал не человек, а какой-то высший дух, действовавший через него, использовавший человека как инструмент. Есть только гениальные творения, произведения, слова, поступки и есть люди, которые помогают этим гениальным творениям приходить в мир, – посредники, чистые проводники, не более того.

Но однажды кто-то додумался перенести понятие «гениальный» с произведения на того, кто был проводником, инструментом его создания, на «автора» – на человека.

Конечно, можно назвать гениальной кисть живописца или резец ваятеля, но что в том толку, если их не будет держать рука Мастера?.. Так и появилось второе значение слова гений – «высшая степень творческой одарeнности, а также человек, обладающий подобной одарeнностью», о чем нам сообщает словарь. И этот производный, вторичный смысл вытеснил из нашего сознания исконное понимание гениальности.

Конечно, намного проще записать кого-то в гении и априорно считать все, что он делает, гениальным.

Образы гения-Моцарта и гения-Сальери, созданные Пушкиным, являют оба примера гениальности. Произведения Моцарта пережили время несмотря на все трагические перипетии его жизни, и, слушая их, мы убеждаемся в его гениальности, верим, что мелодии и темы давал ему божественный гений. Сальери же был признанным гением своего времени, и поэтому музыка, которую он писал, не могла не считаться гениальной. Он был известен и востребован – но его гением-вдохновителем, по Пушкину, был Моцарт: «Продолжай, спеши Еще наполнить звуками мне душу...» — просит он уже умирающего (от его руки!) Моцарта.

Гений-Моцарт и злодейство несовместны, поскольку тот, кого ведет невидимая рука, кто вдохновлен и направляем свыше невидимым присутствием – музой, гением, ангелом-хранителем (не важно, как мы будем это называть), не может иметь ничего общего с земным, с тем, что свойственно людям, не чувствующим своих гениев и не ведомых ими, в том числе, конечно, со злодейством.

Гений-Сальери и злодейство – вещи совместимые, поскольку Сальери – обыкновенный человек, и некому и нечему его удержать от злодейства. Скорее, наоборот, зависть и тщеславие, рожденные признанной всеми «гениальностью» и многократно усиленные ею, тянут его к злодейству, такому, на которое не решится обычный человек.

Два понимания гениальности сосуществуют в нашем сознании, и мы будем путать их, пока не определимся, что же такое гениальность и откуда она приходит – «изнутри» ли самого человека, произрастая из его способностей и талантов, или «извне», даруясь свыше часто как миссия или внутренний долг.

Один совместим со всем, что свойственно человеку, с хорошим и плохим, и пользуется обычными человеческими критериями, в первую очередь критерием целесообразности. Другой бывает трудно сочетать с тем, что свойственно обычному человеку, поскольку у него другие критерии и ценности, и целесообразность уже не играет главной роли. Следовательно, и судить такого человека надо по другим, высшим критериям, не пытаясь мерить его меркой обыденного.

Первое понимание гениальности лежит в плоскости «хорошее – плохое», второе – не принадлежит ей, пребывая в своем собственном измерении.

Есть два пути. Один путь прост и очевиден – гениальность как результат развития способностей, талантов, но и возможность для злодейства, которая растет на той же почве. Второй путь сложен и не очевиден, поскольку надо вдохновляться чем-то, что находится вне нас, вручить себя Судьбе и следовать своим путем, принимая все его превратности и испытания.

Гениальность – это вызов Судьбы, это риск, это борьба, в которой не раздают наград и не чествуют победителей. Есть только шанс, что совершeнное тобой заживет своей собственной жизнью и преодолеет время. Гений и злодейство... Как сделать так, чтобы они не совместились в нас?..

Рассуждение о гении и злодействе в области искусства можно было бы построить следующим образом: найти компонент гениальности, без которого ее невозможно помыслить, а затем показать несовместимость этого элемента с пороком. Таким образом, с очевидностью демонстрировалась бы справедливость пушкинского суждения.

Один из булгаковских персонажей – поэт Рюхин – разглядывая памятник Пушкину на Страстном бульваре, размышлял: «Вот пример настоящей удачливости... какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло!.. стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро, и обеспечил бессмертие...»

Думается, этим эпизодом Булгаков стремился развеять у читателя всякие сомнения относительно одаренности Рюхина как поэта. И действительно, разве не должен гениальный художник в обязательном порядке обладать абсолютным вкусом к прекрасному? Разве возможно быть выдающимся музыкантом, не имея абсолютного слуха, различающего малейшую фальшь?

Вкус нельзя отнести к числу вещей, которые изначально «либо есть, либо нет». Он способен ослабевать и утрачиваться, развиваться и достигать превосходной степени. Об этом убедительно говорит Экзюпери: «И умеющим наслаждаться поэзией стихи не всегда в радость, иначе бы они никогда не грустили, они бы читали стихи и ликовали. Все человечество читало бы стихи и ликовало, и больше ему ничего не было бы нужно».

Если так, то отчего же зависит вкус? Какие факторы непосредственно определяют способность человека находить прекрасное?

«Меня не удивляет, что так много людей не находят царства в царстве, храма в храме, поэзии в стихах и музыки в музыке. – Говорит французский писатель. – Чтобы насладиться поэзией, нужно дотянуться до нее и преодолеть... Чужие стихи – тоже плод твоих усилий, твое внутреннее восхождение... Всякое восхождение мучительно. Преображение болезненно. Не измучившись, мне не услышать музыки. Страдания, усилия помогают музыке звучать».

Дотянуться и преодолеть. Внутреннее восхождение. Болезненное преображение. О чем это говорит Экзюпери? В чем усматривает он причину способности читать, слышать и видеть прекрасное? Нетрудно догадаться, что речь здесь идет об аскезе.

Большинство людей по привычке связывают аскезу исключительно с сотериологической целью. Для чего постится монах? «Спасает душу» – скажет простец, пребывая в наивной уверенности, будто Богу угодно слышать, как урчит чей-то пустой желудок. Между тем, истинная цель аскезы была хорошо знакома уже языческим философам за несколько столетий до Рождества Христова. Идея воздержания появляется как способ разрешения одной деликатной проблемы.

Дело в том, что чувства теряют упругость от изобилия впечатлений. Зрение ухудшается от яркого света, слух притупляется от слишком сильных раздражителей. Городской человек неспособен расслышать в лесу шорох листьев под чьей-то осторожной лапой, что у какого-нибудь деревенского «пасынка природы» с ружьишком на плече вызывает немалое удивление: вы что там, в столице, все глухие что ли?

Душа, привыкшая к сильным впечатлениями страстей, похожа на разбитое кабацкое фортепьяно: его струны расстроены, оно откликается только на грубую руку лабуха. Едва ли на нем можно исполнить что-то, кроме любимой завсегдатаями «Мурки». Но представим себе другой, бережно настроенный инструмент: его струны хорошо натянуты, откликаются на малейший чистый тон и сами собой звучат в унисон тихому голосу играющей рядом скрипки.

Аскеза, «тренирующая» чувствительность души, приобретает исключительную роль в сфере творчества и, вообще-то, неразлучно сопровождает художника в его пути. Пушкин, человек темпераментный и любящий жизнь во всех ее проявлениях, неоднократно воспевает монашеское уединение.

Пожалуй, любому художнику знаком особый род разочарования, наступающий при критическом перечитывании написанного: заметна досадная разница между предметом, вызвавшим прилив вдохновения, и его материальным отпечатком в виде текста на листе бумаги.

Период «охлаждения» может привести к разочарованию и к одной, несомненно, ложной и крайне пагубной мысли, способной превратить творца в скопца: «Мысль изреченная есть ложь». В этом случае будет уместен совет: почитай кого-нибудь из великих и ты увидишь, что с их текстами происходит ровно то же самое.

Не так давно ты сидел над этими строчками и в уме пульсировала и билась мысль: Он гений! Гений! «Продолжай, спеши еще наполнить звуками мне душу!» Но прошло малое время и в том, что тебя так взволновало, ты видишь только мертвые камни слов – криво отесанные, порой плохо подогнанные друг к другу. Очевидно, что текст измениться не мог. Значит, изменился ты. Еще вчера видел красоту лицом к лицу, оживленно беседовал с нею с глазу на глаз, но сегодня развратился и попросту перестал ее замечать.

В творческой сфере, пожалуй, лучше всего заметно это движение так называемого ползучего «невольного греха», следствия нашей поврежденной природы. В отличие от обывателя, художник может судить о том, что незаметно для себя все же сделал что-то не то, замечая, как «охлаждение» к прекрасному сменяет вдохновение.

И красота, и любовь открываются только человеку, совершающему подвиг, через непрерывные духовные упражнения. Вот как об этом сказал однажды Экзюпери: «Если не изменяться день ото дня, словно в материнстве, не догнать любви. А ты хочешь усесться в гондолу и всю жизнь звучать песней – ты не прав. Вне пути и восхождения ничего не существует. Стоит остановиться, как тебя одолевает скука, потому что пейзажу больше нечего тебе рассказать, и тогда ты бросаешь женщину, хотя надо было бы выбросить тебя».

Таким образом, гению для того, чтобы сбыться, недостаточно просто воздерживаться от явного зла – приходится бороться за вдохновение с ползучей экспансией «невольного греха», прочно связывая свою жизнь с аскезой.

Великий художник живет, лишь изредка нисходя до простых удовольствий, и, не задерживаясь при них дольше одного дня, на закате неизменно возвращается в свою цитадель. А потому пушкинский Моцарт, несомненно, прав: «гений и злодейство – две вещи несовместные», ведь зло вредит в первую очередь совершившему его человеку, уничтожая способность прозревать прекрасное.

В замечательной экранизации «Маленьких трагедий» пушкинский сюжет дополнен почти мистической деталью. Отравив Моцарта, Сальери пытается опытным путем разрешить мучающее его сомнение: гений он или нет. Он нерешительно подходит к фортепьяно, струны которого еще не «остыли» после могучего моцартовского «Реквиема» и пробует импровизировать. Увы! Клавиши под его рукой издают лишь сухие деревянные щелчки, а в завершающих аккордах отчетливо угадывается двойной пистолетный выстрел – словно сделанный в упор холодным, расчетливым убийцей.

Чем яснее ты осознаешь свою неординарность, тем выше у тебя ответственность. Ты обладаешь властью над умами людей, их настроениями, поступками. Пользоваться этим нужно с большой осторожностью. Всякий избыток ума и таланта – это бремя ответственности.

Универсальный сюжет здесь – фаустовский. Согласно ему, есть у гениальности какие-то границы, за которыми следует неизбежная расплата, упраздняющая все достижения гения. В гетевском сюжете Фауст просто хотел обрести молодость и любовь. У Томаса Манна в "Докторе Фаустусе" модель та же, но на карту поставлено другое, а именно – гениальная музыка. Ее создает Адриан Леверкюн, который потом наказан смертью своего любимого племянника и отсутствием любви. Но музыка-то остается.

Получаются два варианта. Либо как у Гете: наказание Фауста уничтожает все его достижения, и тогда Фауст – не гений. Либо как у Манна: музыкальные достижения Леверкюна никуда не деваются, и значит, сам он – гений.

Бывают великие открытия и достижения, само предназначение которых – творить зло. Самый банальный тому пример – термоядерный синтез, повлекший создание атомной бомбы. Можно ли на этом основании отказать в гениальности академикам Сахарову, Тамму, Арцимовичу?

Да, гениальное научное открытие иногда отзывается страшным технологическим изобретением, которое значительную часть этого открытия дискредитирует. Хотя, с другой стороны, гениальное открытие предназначается для гениального, а не бездарного использования. Если сушить пуделя в микроволновой печи, то результат этой процедуры никаким образом не дискредитирует микроволновую печь.

Очень часто расплата за гениальные открытия наступает не в силу каких-то грехов, ценой которых добывается это открытие, а из-за неправильного применения. Таких случаев очень много. Есть же известное изречение: что бы ученые ни изобретали, все равно получается оружие.

Но не каждый ученый обязан прикладывать руку к таким изобретениям. Это всегда личный выбор. Эйнштейн, например, отказался от участия в разработке атомной бомбы.

Такой поступок может себе позволить действительно великий ученый, который велик еще и потому, что осознает свою ответственность. Но мало кто способен последовать примеру Эйнштейна.

К сожалению, технологическая цивилизация так устроена, что наибольшую прибыль здесь приносят изобретения в сфере разрушения, а не созидания. И вся прогрессистская логика – она ущербна. Ущербна хотя уже потому, что вызывает противодействие в виде антиглобалистских акций и мирового терроризма. Гениальное открытие не должно быть прагматичным. Где начинается прагматика, так возникает зло.

Гений зла описан в мировой мифологии и литературе. Это тот, кого к ночи лучше не поминать. Это Мефистофель, дьявол, демон, сатана... Это падший ангел, который бросает вызов Богу. Поэтому так важен пример Достоевского, который задумывает в середине 60-х годов два произведения. Одно, так и не созданное, – о положительном, прекрасном человеке. А другое – о великом грешнике. Но не о том, чье имя всуе не поминается, а о человеке, который сознательно, отрефлексированно стремится к злу.

Это, например, Ставрогин, который старается совершить такой поступок, который Господь бы не простил и которому не было бы никакого оправдания. Потому что оправдание через покаяние означает возвращение к Господу, возвращение в круг нравственности.

Все-таки гений и злодейство – совместимы. Потому что в противоположность гению зла есть гений добра. Потому что есть святые люди. Хотя чем выше степень святости, тем неодолимее искушение, тем сильнее соблазн. Вплоть до "сойди с креста".

Здесь каждому человеку важно угадать свое. Не сопоставлять себя напрямую с какими-то внешними образцами, будь то даже заповеди Нагорной проповеди, а просто понять, что тебе доступно и что тебе запрещено. Найти свою внутреннюю меру – это тоже гениальность. Но эту меру не так-то просто найти. Потому что гений – тайна. Гений – вещь непознаваемая.