С чего, скорее всего, начнется книга Франца Кафки? С проснувшегося от тяжелого сна главного героя в его комнате. Писатель вел относительно замкнутый образ жизни: много работал, мало выезжал куда-либо за пределы Праги, писал по ночам в своем доме. Такая «камерность» привела к тому, что и действие своих романов Кафка зачастую помещал в закрытых помещениях: комнатах, норах, чердаках, кабинетах. Там, где мало воздуха, потолок низкий и «давящий» на персонажей, где узкие коридоры «сплющивают» их мир.
Свободы, простора нет, вам негде вздохнуть полной грудью: даже если действие хотя бы частично происходит на улице («Сельский врач»), то, вероятней всего, во враждебную непогоду или в условиях заточения («В исправительной колонии»). Иногда пространство играет с читателем и героями злую шутку: искривляется, уменьшается, создает впечатление нереальности происходящего. В этих выдуманных мирах мы все будто видим дурной сон: и читатели, и персонажи, и сам Франц Кафка.
Отношения писателя с отцом были ужасно натянутыми. Если мать была разумной и доброй женщиной, а с сестрами он дружил, то глава семейства стал для Кафки мощной фигурой, скорой на гнев и язвительные замечания. Он подавлял и мучил Франца бессмысленными, как тот утверждал, упреками. Отголоски этих тревог слышны в «Превращении». Изначально отчужденный от семьи, Грегор Замза и не надеется на помощь и понимание своей семьи: даже сестра предает его.
Кафка служил страховым агентом, но свою работу он не любил, тяготился ею и считал смыслом своей жизни литературу. О своей карьере Франц говорил в «Письме к отцу», что он «прибился в конце концов к чиновничьему письменному столу». И если о чем Кафка умел писать и страшно, и путано, и точно, и уморительно смешно, так это о бюрократии.
В «Процессе» чиновничья тупость и бумажная волокита приобретают роковой масштаб, становятся монстром, пожирающим главного героя. В «Замке» же канцелярщина нелепа. Она замкнута на самой себе: чиновники только отдают распоряжения, но их совершенно не интересует, выполняются ли эти распоряжения и что вообще происходит за пределами их кабинетов. Местами это трагикомично: глава «У старосты» хоть и преподносит много неприятных новостей главному герою, но не может не вызвать смех рассказами о работе крючкотворов.
Староста пытается объяснить ошибки (точнее, недоразумения) канцелярии, ищет нужные документы, не находит, зовет жену, она вытаскивает из огромного шкафа обвязанные веревками как кучи хвороста кипы бумаг и разбрасывает их по комнате, почти полностью заваливая ее. Потом выясняется, что есть еще и целый амбар с бумагами, но и там далеко не все распоряжения, которые получал глава деревни из Замка. Жена уходит за подмогой, топча циркуляры, а бесполезные помощники наводят еще больше беспорядка. И все это на глазах у изумленного и обеспокоенного землемера К., чья судьба зависит от этих документов. Сцена, достойная Монти Пайтона.
Герои Кафки часто лебезят или говорят загадками, противоречат друг другу и самим себе. Персонаж может сказать одно, потом опровергнуть себя же, потом засомневаться в своем же опровержении, уточнить в итоге первое же предположение и заключить, что все, что он сказал, в общем-то – ахинея (но, если вдуматься, добавит он, то не такая уж и белиберда). И все это в одном предложении.
Иногда это демонстрирует неуверенность героев или страх перед начальством, иногда иллюстрирует, насколько зыбко положение действующих лиц, ведь они сами ни в чем не уверены, даже в самых, казалось бы, очевидных вещах. Как и рассказывая сон, мы часто бываем не уверены, что именно мы видели, так и персонажи Кафки не могут понять, что же они реально чувствуют, слышат, знают и переживают.
Как выглядят протагонисты произведений Франца Кафки? Зачастую описания нет. А что мы знаем об их интересах, увлечениях, прошлом? Ничего. Читатель иногда даже имени главного героя за всю книгу не встречает ни разу. Критики часто упоминают, что Йозеф К. или К. скорее функции, чем личности, но когда абсурду было не плевать, что из себя представляли люди?
Тем не менее, герои человечны в своем желании добиться поставленных задач (заметьте, у чиновников и других «расходных» персонажей цели как правило нет никакой). Йозеф К. пытается оправдаться в «Процессе», землемеру К. нужно попасть в Замок, а Грегор Замза очень нуждается в прощении (за то, что превратился в насекомое) и общении. По выражению Владимира Набокова, протагонист «Превращения» – абсурдный герой, который «обитает в абсурдном мире, но трогательно и трагически бьется, пытаясь выбраться из него в мир человеческих существ – и умирает в отчаянии». Это справедливо и для протагонистов многих других книг Франца Кафки.
Пражская немецкая литература приобрела самостоятельное значение с конца XIX в. Специфические ее особенности определяются положением немецкой колонии в Праге и характером распадающейся Австро-Венгерской империи. Немецкая колония, насчитывавшая 300 тысяч человек в полумиллионной Праге, была оторвана от народа. Это были по преимуществу чиновники, торговцы, ремесленники, учителя, врачи, адвокаты, фабриканты.
Ощущение трагизма и неустойчивости мира еще более усиливалось и абсолютизировалось художниками. В бегстве от действительности в мир мистики, фантазии, фантасмагории искали выход Кафка («Процесс» и «Замок»), Рильке, Верфель и др.
Творчество этого писателя, замеченное при жизни крупнейшими немецкими авторами Т. Манном и Б. Брехтом, отмеченное в 1915 г. премией Фонтане, влекло всеобщее внимание только в 40-е гг., когда он был воспринят на Западе как пример современного модернизма.
Кафка изображал восприятие мира как «конструкции» (термин Кафки). Это изображение человека, находящегося на пределе эмоциональной напряженности (экстатичность героя), отсутствие у персонажа индивидуальных черт (универсализация) позволяют говорить о чертах экспрессионизма в методе писателя. Сила творчества Кафки – в эмоциональном воздействии на читателя. Его произведения – три незаконченных романа («Америка», 1911-1916; «Процесс», 1915-1918; «Замок», 1921-1922), притчи, новеллы – мало или почти совсем не отличаются от записей, которых немало в его дневниках.
Одно из лучших произведений автора – «Прогулка в горы». Это притча, передающая зыбкое, подобное сновидению состояние тревоги и неопределенности, отчужденности человека от всего мира и вместе с тем желание найти контакты с ним. В ней воплотилось то, что сам автор в дневниках называл «странная неустойчивость всего моего внутреннего существа».
Проблема личности и её связей с обществом, теряя у Кафки свои социально-временные координаты, приобретала глобальное значение, универсализировалась, как и все мучившие его вопросы. Притча словно повторяет запись из дневника автора: «Неспособность выносить жизнь в одиночестве, скорее даже неспособность жить, но мне кажется невероятным, что я научусь жить с кем-то вместе. Однако я не в состоянии выносить натиска моей собственной жизни, требования собственной персоны... – все это в одиночестве выносить я не в состоянии ...». В притче ирония – результат осознаваемой автором противоречивости желаний и невозможности разрешить противоречия, кроющиеся в роковой для Кафки-модерниста обреченности человека на трагическое одиночество.
Другая его новелла «Стук в ворота» отражает неподдающуюся логическому анализу зависимость личности от господствующих в мире несправедливости и зла. Начинающаяся, как и многие новеллы Кафки, с зарисовки реальной картины бытия, она постепенно приобретает черты сновидения-кошмара, где нет постигаемой разумом связи явлений и где все наполнено ощущением неотвратимости беды и бессилия перед ней человека.
Реальная действительность в произведении Кафки теряет конкретные очертания, что приводит к возможности множественных ее истолкований, т. е. к распространению идей произведения на бесчисленный ряд подобных событий. В новелле отсутствует – и это характерно для Кафки – разработка характеров, основное внимание уделено созданию ситуаций, представляющих действительность как хаос.
Отдельные сюжетные моменты «Стука в ворота» напоминают роман «Замок» – это фатальная зависимость бессильных и беззащитных героев новеллы от жестокой и несправедливой кары со стороны обитателей замка, и новеллу «В исправительной колонии» ощущением неотвратимости страдания, описанием комнаты в избе, более похожей на тюремную камеру, где нечто посередине напоминает одновременно тюремные нары и операционный стол. Новелла передает не столько реальный мир, сколько экспрессионистское стремление дополнить его своим авторским восприятием.
«Сновидческий» характер творчества Кафки придает его произведениям особую биографичность, но не в плане передачи событий, а в плане передачи состояний. Конкретный реальный мир как будто не замечаем писателем, но именно его алогичность, жестокость, абсурдность, необъяснимую двуликость и отражает его творчество.
Трудно проследить эволюцию творчества Кафки, но можно говорить об изменении его героя: он идет от растерянности перед враждебным ему миром («Америка»), через осознание своей причастности к порочности мира («Процесс»), к признанию своей полной связанности с ним («Замок»).
Кафка нынче в моде – эти слова немецкого критика Теодора Адорно можно повторить и теперь. Кафка, кажется, из моды уже не выйдет никогда, его влияние огромно, варианты интерпретаций его текстов не перестают множиться, будто постановления неусыпно работающей канцелярии. Странно вообще представить, какой была бы наша современность без влияния Кафки. Не только писатели, сценаристы, режиссеры, теоретики и философы обязаны Кафке своим вдохновением, но, кажется, само наше время изо всех сил и давно ищет способы расплатиться с ним по долгам, но все никак не может подобраться к этой задаче.
«Мир ловил меня и не поймал» – эпитафия русского философа Георгия Сковороды, сочиненная самому себе, подошла бы Кафке. В конце концов, оба архетипически соответствуют хитроумному Одиссею, каким бы странным это ни казалось по отношению к автору, за которым закрепилась слава творца безнадежных и жутких художественных миров. Но это миры не фантастические, не сюрреалистические, а кафкианские – другого слова к ним не подобрать.
Некоторые читатели ставят тексты Кафки на одну полку со ставшим необаятельным мемом романом «1984» Оруэлла. Считается, что Кафка предсказал ужасы XX века, что он предупреждал о них, что он их предрек. Афоризм советского художника Вагрича Бахчаняна «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» сейчас повторяют с придыханием. Философ Ханна Арендт предостерегает против такого прочтения австрийского писателя: «Если бы творчество Кафки было лишь пророчеством грядущего ужаса, это пророчество было бы таким же дешевым, как и все другие предсказания гибели, обрушивающиеся на нас с начала нашего столетия». Ей вторит Адорно: если Кафка только констатировал, что человеку нет спасения, что путь к абсолюту ему перекрыт, а его жизнь погружена в ничто, стоило ли городить весь этого огород? Почему корпус комментариев к писателю тысячекратно превосходит его наследие?
Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы понять, каким было главное потрясение в жизни Кафки. Он жил в эпоху исторического разлома, в пору революций, крушения империй, великой войны. Но все это было только фоном его отношений с отцом, обладавшим непререкаемым авторитетом, властным и строгим человеком. Герман Кафка был селфмейдменом, лавочником, вышедшим из низов, – он постоянно упрекал своего сына, что тот пришел на все готовенькое, что не видел настоящей нищеты и боли. Желая вырастить наследника, предприимчивого и инициативного спартанца, отец сделал из Франца робкого, болезненного, невротичного и неуверенного в себе человека.
В повести «Превращение», которую писатель называл одним из самых откровенных своих текстов, он изобразил отношения в собственной семье, а в образе бедолаги Грегора Замзы, превратившегося в насекомое, – самого себя. Отец, который отказался признавать в насекомом своего сына и в отвращении швырялся в существо яблоками, одно из которых впоследствии и доконало Грегора, явно списан с главы семейства Кафки.
Как бы сейчас странно это ни звучало, «истинный» Кафка отличался силой, здоровьем, аппетитом, громкоголосием, красноречием, самодовольством, чувством превосходства над всеми, выносливостью, присутствием духа, знанием людей, широтой натуры – словом, всем, чего так недоставало Францу и чего было с избытком у Грегора. Об этом сам писатель с саморазоблачительной доскональностью пишет в «Письме отцу». Он расписывается в чужести собственной фамилии, собственной семье, собственной судьбе.
Этот исповедальный, откровенный документ, где ядовитые обвинения сменяются жалостливой мольбой, сентиментальные воспоминания – ужасающими признаниями, написан человеком, осознающим свою обреченность и, несмотря на высказанную надежду, что письмо сможет «успокоить» отца и сына и «облегчить» обоим «жизнь и смерть», как будто намеренно составлено таким образом, чтобы Герман Кафка не прочел дальше первой страницы.
Кафка сочинял это письмо три года, но так и не передал родителю. Отец писателя был человеком простым: литературу он считал вздором; когда Франц подарил ему свою первую вышедшую книгу, сборник рассказов «Сельский врач», с посвящением ему, тот даже не взял ее в руки, не взглянул на обложку, а приказал: «Положи это на столик у кровати». Кафка писал плотью и кровью, и «это» было сказано и про него тоже, так домочадцы будут называть и героя «Превращения» – «оно».
«Письмо к отцу» по объему как повесть, но это именно документ, попавший к нам, как и все наследие Кафки, как бы случайно. Текст сберег друг и душеприказчик писателя Макс Брод и опубликовал только в 1952 году, когда все члены семьи писателя были мертвы. Отец предстает в письме недосягаемой фигурой, по произволу собственной всесокрушающей власти способной творить невообразимое.
Кафка вспоминает один эпизод из раннего детства, когда он среди ночи «скулил, прося воды», тогда отец встал, но не утолил жажду ребенка, а схватил его и выставил на балкон. «По своему складу я так и не смог установить взаимосвязи между совершенно понятной для меня, пусть и бессмысленной, просьбой дать попить и неописуемым ужасом, испытанным при выдворении из комнаты. Спустя годы я все еще страдал от мучительного представления, как огромный мужчина, мой отец, высшая инстанция, почти без всякой причины – ночью может подойти ко мне, вытащить из постели и вынести на балкон, – вот, значит, каким ничтожеством я был для него», – вспоминает Кафка.
Страшнее Авраама, приносящего в жертву своего отпрыска, может быть разве что Ной, проклинающий всех сыновей, а не только одного Хама. Таким отца изображает Кафка в «Приговоре». Герой рассказа, подобно Симу и Иафету, укрывает одеялом отца, но благодарности в ответ не встречает: «Знаю, укрыть меня хочешь, яблочко мое, но я еще пока не укрыт!» В конце концов капризный и свирепый родитель приговаривает сына к «казни водой», тот, будто заколдованный, несется к реке и топится со словами: «Милые родители, я ведь вас всегда любил».
Когда простой человек несчастен, он, в отличие от литератора, не прыгает первым делом за стол, чтобы доложить о своем горе. Кафку забавляла собственная способность объективировать боль: «Я могу даже с различными вывертами, в зависимости от дарования, которому словно дела нет до несчастья, фантазировать на эту тему просто, или усложненно, или с целым оркестром ассоциаций. И это вовсе не ложь и не успокаивает боли, это просто благостный избыток сил в момент, когда боль явно истощила до самого дна все силы моей души, которую она терзает. Что же это за избыток?»
Культурный критик Вальтер Беньямин полагает, что источник этот залегает в области краха, неудачи, которую принял в себе Кафка. «Чтобы воздать должное образу Кафки во всей его чистоте и всей его своеобычной красоте, ни в коем случае нельзя упускать из виду главное: это образ человека, потерпевшего крах. Обстоятельства этого крушения – самые разнообразные. Можно сказать так: как только он твердо уверился в своей конечной неудаче, у него на пути к ней все стало получаться, как во сне», – пишет Беньямин в своей статье об австрийском писателе.
Действительно, если взглянуть на формальную сторону жизни и судьбы Кафки, то перед нами образцовая история страдальца – и кажется, будто прав философ Гершом Шолем, который советует любое исследование о писателе «выводить из книги Иова». Собственную семью Кафка открыто обвинял в чужести ему: «Конечно, вы все мне чужие, между нами только родство по крови, но оно ни в чем не проявляется».
Нелюбимая работа, страховое общество, на которой, впрочем, Кафка преуспевал: в его подчинении было несколько десятков человек, а сотрудником он был настолько бесценным, что начальство не отпустило его на фронт Первой мировой, куда он пытался отправиться добровольцем. Проблемы с женщинами, пылкие влюбленности, которые заканчивались неудачными помолвками – последняя попытка сойтись с возлюбленной Фелицией Бауэр привела Кафку к таким страданиям, что он прилюдно заплакал.
«Кафка пришел прямо в комнату, в которой я работал, в разгар рабочего дня, сел около моего стола на маленький стул, который был предназначен для подателей ходатайств, пенсионеров и должников, и, сидя на этом стуле, стал рыдать. Он, содрогаясь, говорил: "Не ужасно ли, что так случилось?" По его щекам текли слезы. Я никогда не видел, за исключением этого случая, чтобы Кафка терял над собой контроль», – вспоминал его друг Макс Брод. Прибавьте к этому патологическую ненависть к себе, вообще к телесному здоровью, головные боли, бессонницу, мучительный перфекционизм (даже в маленькие служебные записки Кафка вкладывал свой талант), стремление к отшельничеству и страдания от чувства одиночества – список можно продолжить.
При этом писатель был душой компании и острословом, денди и гурманом, спортсменом и жизнелюбом. «Я еще раз подчеркиваю, что Кафке была присуща любовь к жизни, он был земным, и его религией была полнокровная жизнь, а не самоотречение и отстраненность от жизни, отчаяние, трагизм», – пишет Макс Брод в своей биографии.
Но чем ближе Кафка пытался подойти к жизни в ее обыденном изводе, жить, как пишет Ханна Аренд, «человеком среди людей», тем более далекой казалась эта перспектива. Общество делает героя Кафки парией, отверженным, стремится «заставить его сомневаться в реальности своего существования, заклеймить его даже в собственных глазах тавром "Никто". В мире, где каждому известна его роль, где люди исполняют предписанные функции, герой блуждает как во сне. Беньямин называет этот мир "первобытным миром", законы которого человек может преступить "просто по неведению", но это не освобождает его от кары.
Герои текстов Кафки прикидываются, что понимают законы мира, повинуются им. Стереотипный бунтарь возмутился бы – и немедленно угодил бы в жернова, стал бы частью массовки. Герои Кафки только разыгрывают смирение, на самом деле они хитры, полагает Адорно: «Для него единственная, мельчайшая, слабейшая возможность не допустить, чтобы мир оказался в конечном счете прав, – это признать его правоту. Нужно, как младшему сыну из сказки, быть тише воды и ниже травы, прикидываться беззащитной жертвой, не требовать себе справедливой доли по мирскому обычаю – по тому обычаю обмена, который беспрестанно воспроизводит несправедливость».
Кафкианский мир часто называют абсурдным, но это определение не совсем точно. Перспектива абсурда как царства подавляющей бессмыслицы, разрушение привычных причинно-следственных связей все же находятся в понятной нам исторической реальности. Кафка же порывает с линейным представлением об истории: Беньямин подчеркивает, что даже мифический мир несравненно моложе кафкианского.
Этот древний мир наводнен буквализированными метафорами, истоки которых неясны, но оспорить которые невозможно, нет такой внешней точки. «Новый адвокат» – рассказ о коне Александра Македонского, который стал адвокатом; «Исследования одной собаки» – размышления, написанные от имени животного. Или «В нашей синагоге», где общинная жизнь оказывается связана с присутствием неведомого зверька, или самая очевидная – в «Превращении», где Грегор Замза, которого и в семье, и на работе считают паразитом, буквально им и обернулся. «Метафора впервые систематически становится у Кафки субъектом повествования, подрывая акции внешнего, которое здравый смысл связывает с реальностью. Кафка как бы поворачивает образ под микроскопом, не видя его условности, не замечая его предполагаемого значения», – пишет философ Михаил Рыклин.
Эту буквализацию метафоры, пожалуй, самым наглядным образом отметил у Кафки Альбер Камю: «Чтобы выразить абсурд, Ф. Кафка пользуется логической взаимосвязью. Известна история сумасшедшего, который ловил рыбу в ванне. Врач, у которого были свои взгляды на психиатрию, спросил его: "Клюет?", на что последовал резкий ответ: "Конечно нет, идиот, ведь это же ванна". Это всего лишь забавная история, но она прекрасно показывает, насколько абсурдный эффект связан с избытком логики. Мир Ф. Кафки – это в действительности невыразимая вселенная, где человек позволяет себе болезненную роскошь ловить рыбу в ванне, зная, что там он ничего не поймает».
Этот мир пленяет и ужасает нас, но мы не можем объяснить, чем именно. Даже вывести какую-то более-менее основательную мысль из его текстов – дело невозможное. Беньямин полагает, что каждая фраза взывает к истолкованию и в то же время избегает этого, каждая ситуация вызывает у нас эффект узнавания, пугающее непрерывное дежавю, мы как бы говорим: «Да, точно, так оно и есть!» – и следом задаем себе вопрос: «А откуда я это знаю?»
Показательна короткая притча писателя «Перед вратами закона», в которой рассказывается о человеке, тщетно пытавшемся пройти сквозь ворота к некоему Закону, но боявшемся гнева первого превратника; герой испробовал все способы, просидел у ворот всю жизнь, когда перед последним вздохом услышал крик стражника: «Эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их». О чем эта притча – не о бренности же бытия? Не о том же, что главное – не робеть и найти свое призвание? Что влекло человека к Закону: жажда познания, инстинкт смерти?
Ханна Арендт полагает, что Кафка от читателя требует усилия воображения. Тот, кто воспитан на классических романах и привык идентифицировать себя с героем, «ничего у Кафки не понимает», а тот, кто ищет для своего несчастья эрзац-мир, чтобы сбежать в него, – тем более: «рассказы Кафки разочаруют его еще больше, чем собственная жизнь». Только читатель, «взыскующий правды», будет благодарен, «когда на какой-нибудь единственной странице или даже в единственной фразе вдруг проявится обнаженная структура вполне банального события».
«Легко вообразить, что каждого окружает уготованное ему великолепие жизни во всей его полноте, но оно скрыто завесой, глубоко спрятано, невидимо, недоступно. Однако оно не злое, не враждебное, не глухое. Позови его заветным словом, окликни истинным именем, и оно придет к тебе. Вот тайна волшебства – оно не творит, а взывает», – подсказывает Кафка в своем дневнике.
Теодор Адорно по этому поводу замечал, что в современном запутавшемся мире всякая деятельность лишь увеличивает путаницу. Все позитивное уже дано человеку, он только отдаляет его от себя в попытке замутить, забыть факт грехопадения. Человек хотел бы взять назад способность распознания добра и зла, но сделать это невозможно, поэтому он создает мотивации: «Весь мир полон их, больше того, весь видимый мир – это, может быть, не что иное, как мотивация человека, который хочет минуты покоя».
Добивался ли Кафка для себя посмертного покоя, когда приказал сжечь все свое наследие? Во всяком случае, он мог это сделать и сам, но тогда, возможно, окончательно потерял бы рассудок, подобно любимому им Гоголю. Он и письмо отцу передал не напрямик, а через руки матери, так и собственное литературное самоубийство перепоручил Максу Броду и подруге Доре Диамант. Последняя не моргнув глазом сожгла письма и дневник последних дней жизни, а вот друг ожидаемо ослушался.
Так Кафка ускользнул еще и от собственного авторства. Простое объяснение его последней воли, что, мол, он разочаровался в своих текстах, не работает: литературу он считал своим главным призванием, его восхищало, как ловко у него ложились строки, он знал цену своему таланту. «Когда я, не выбирая, пишу какую-нибудь фразу, например: "Он выглянул в окно", то она уже совершенна», – писал он без тени смущения в своем дневнике.
Кафка оставил нам карты, схемы далекого древнего мира, с которым у современного нам существуют потаенные, пугающие связи. Соответствия между этими мирами существуют по причудливым законам странного узнавания. Ключ к кафкианской символике потерян безвозвратно со смертью писателя, хотя даже не факт, что он сам им обладал. Большинство текстов писателя не дописаны, это фрагменты, обрывки, черновики, даже роман «Процесс» он считал только первой пробой того, что в действительности хотел написать. В этом тайна Кафки, которую он поверяет желающим ее: в ускользании, в «обрывке речи», во взгляде, который заставляет сирен замолкнуть и только «ловить отблеск больших глаз Одиссея».
Имя Франца Кафки сегодня прочно ассоциируется с философией абсурда, экзистенциализмом, иррационализмом и прочими культурно-философскими понятиями, ставшими расхожими, но не до конца понятыми, как и сам Кафка.
Что мы знаем о самом Кафке и его творчестве? Что он был ещё тем хикки, прожил жизнь страхового агента, просил своего друга и душеприказчика уничтожить после его смерти все произведения, но так и не узнал, что друг ослушался, а он стал самым знаменитым писателем XX века, надолго определившим развитие мировой литературы? Да, хорошие расхожие фразы, за которыми вряд ли можно увидеть описанный Кафкой мир, утративший любую разумную основу, одиночество человека, его страх, бессилие перед равнодушной действительностью, которыми пропитаны все произведения знаменитого чеха.
Но, пожалуй, несомненная гениальность Кафки заключается в том, что он не пытается озвучить какую-либо ясную идею, чётко сформулировать ответ на какой-либо философский вопрос, да и вопросов-то никаких не задаёт: его герои – словно оголённые нервы, участники и проводники алогичной действительности, – те первопроходцы, которые внезапно открыли абсурд бытия, оказались с ним один на один, слепые и растерянные, и явились перед нами на страницах книг лишь затем, чтобы напомнить об этом абсурде и оставить нас с этим знанием. Может, потому и трудно иногда говорить о Кафке, что он жалит в самое сердце, всколыхивает самые основы наших сомнений относительно смысла бытия и терзает не умы, а наши сердца?
Об этой интересной особенности Кафки впервые заговорил Герман Гессе, отзывы которого сыграли не последнюю роль в популяризации творчества «еврейского Кьеркегора». В одном своём ответном письме читателю, который однажды спросил о романах величайшего чеха, Гессе, который чувствовал Кафку, как никто другой, написал в ответ такую вещь: «Рассказы Кафки – не статьи о религиозных, метафизических или моральных проблемах, а поэтические произведения. Кто в состоянии просто читать поэта, то есть не задавая вопросов, не ожидая интеллектуального либо морального результата, кто готов воспринять то, что дает этот поэт, тому его произведение даст ответ на любые вопросы, какие только можно вообразить. Кафка сказал нам нечто не как теолог либо философ, но единственно как поэт. А если его величественные произведения вошли теперь в моду, если их читают люди, не способные и не желающие воспринимать поэзию, то он в этом невиновен».
Для меня, принадлежащего к читателям Кафки со времен ранних его произведений, Ваши вопросы не содержат в себе ничего. Кафка не дает никакого ответа на них. Он принес нам мечты и видения своей одинокой, тяжелой жизни, притчи о пережитом, о бедах и счастье; и именно эти мечты и видения есть то, что мы можем воспринять от него, а не те «толкования», какие дают его сочинениям остроумные интерпретаторы. Эти «толкования» – своего рода игра интеллекта, часто очень милая игра, принятая умными, но чуждыми искусству людьми, которые могут читать и писать книги о негритянской скульптуре или атональной музыке, но никогда не найдут доступа к глубинам произведения искусства. Они словно стоят перед дверью, перепробовали сотню ключей, но не видят, что дверь-то не заперта.
Как ни странно, это отвлечённое описание творчества Кафки, возможно, является одновременно и самым точным его описанием. Впрочем, у Гессе есть и более развёрнутый текст, в котором он размышляет о значении Кафки для европейской культуры и особенностях его произведений. Пожалуй, никто лучше не расскажет о гениии абсурда. Так что читаем.
Кто впервые попадает в этот поэтический мир, в это необычное, своеобразное смешение еврейских теологических изысканий и немецкой поэзии, – тот вдруг обнаруживает, что заблудился в царстве видений, то совершенно нереальных, то наделенных фантастической сверхреальностью; к тому же этот еврей из немецкой Богемии писал мастерскую, умную, живую немецкую прозу.
Эти сочинения напоминают страшные сны (так же как и многие книги французского писателя Жюльена Грина – единственного из нынешних, с кем хоть отчасти можно сравнить Кафку). Они с необыкновенной точностью, даже педантизмом живописуют мир, где человек и прочие твари подвластны священным, но смутным, не доступным полному пониманию законам; они ведут опасную для жизни игру, выйти из которой не в силах.
Правила этой игры удивительны, сложны и, видимо, отличаются глубиной и полны смысла, но полное овладение ими в течение одной человеческой жизни невозможно, а значение их, как бы по прихоти неведомой силы, царящей тут, постоянно меняется. Чувствуешь себя совсем рядом с великими, божественнейшими тайнами, но лишь догадываешься о них, ведь их нельзя увидеть, нельзя потрогать, нельзя понять.
И люди говорят здесь по какому-то трагическому недоразумению мимо друг друга, непонимание, похоже, есть основной закон их мира. В них живет смутная потребность защищенности, они безнадежно запутались в себе и рады бы повиноваться, да не знают кому. Они рады бы творить добро, но путь к нему прегражден, они слышат зов таинственного бога – и не могут найти его. Непонимание и страх образуют этот мир, богатый населяющими его существами, богатый событиями, богатый восхитительными поэтическими находками и глубоко трогающими притчами о невыразимом, ибо этот еврейский Кьеркегор, этот талмудически мыслящий богоискатель всегда к тому же еще и поэт высокого таланта; его изыскания облечены в плоть и кровь, а его ужасные видения – прекрасная, часто поистине волшебная поэзия.
Мы уже теперь чувствуем, что Кафка был одиноким предтечей, что адскую бездну кризиса духа и всей жизни, в которую мы ввергнуты, он пережил до нас, выносил в себе самом и воплотил в произведениях, которые мы в состоянии понять лишь сейчас.
Если задуматься о причине, по которой поэт незадолго до смерти так беспощадно осудил свой труд, исполненный с необыкновенной тщательностью и любовью, то найти ее нетрудно. Кафка принадлежит к одиноким, погруженным в проблемы своей эпохи людям, к тем, кому собственное их существо, их дух, их вера временами казались глубоко сомнительными. И с границы мира, который эти люди уже не считают своим, они глядят в пустоту, предчувствуя там, правда, божественную тайну, но временами их охватывают глубокие сомнения, они чувствуют невыносимость своего существования и, более того, неверие в человека вообще. Отсюда только шаг до решительного осуждения самого себя, и больной поэт сделал такой шаг, когда вынес смертный приговор своему труду.
Мы ничуть не сомневаемся в том, что найдется достаточно людей, согласных с таким приговором и придерживающихся мнения, что следовало бы избавить человечество от творений столь проблематичного, всеми отвергнутого художника. Но здесь мы отдадим должное его другу и душеприказчику, который спас этот удивительный при всей его хрупкости и сомнительности труд.
Возможно, лучше, чтобы вообще не было людей, подобных Кафке, а также и эпох и обстоятельств жизни, которые порождают таких людей и такие произведения. Но простым устранением симптомов ни эпохе, ни обстоятельствам жизни не поможешь. Если бы труд Кафки и впрямь был уничтожен, то те читатели, которые обращались к нему из простой потребности образования, были бы избавлены от необходимости заглянуть в бездну. Будущее наступает не благодаря тем, кто перед лицом его думает закрыть глаза всем отчаявшимся. Показывать и осмыслять скрытые бездны – одна из задач литературы.
А Кафка отнюдь не был только отчаявшимся человеком. Разумеется, он часто впадал в отчаяние, так же как в свое время это случалось с Паскалем или Кьеркегором. Но он терял веру не в бога, не в высшую реальность, а в себя самого, в способность человека вступить с богом или, как он иногда говорил, с «законом» в истинное, полное смысла соприкосновение. В этом главная проблема всех его произведений, а романа «Замок» – в наибольшей степени. Там выведен человек, желающий служить и повиноваться кому-то, но он напрасно пытается привлечь к себе внимание господина, чьим слугой считает себя, хотя никогда его не видел.
Содержание этих устрашающих сказок трагично, как и все творчество Кафки. Слуга не находит господина, жизнь его лишена смысла. Но мы чувствуем везде и всюду, что есть возможность их встречи, что слугу ждет милость и спасение – только герой сказки так и не обретает их, он еще не созрел для них, он слишком усердствовал, он сам все время преграждал себе путь.
«Религиозные» писатели (в смысле расхожей назидательной литературы) позволили бы бедняге найти свой путь, пострадав и помучившись немного вместе с ним и облегченно вздохнув при виде того, как он входит в нужную дверь. Кафка не ведет нас так далеко, зато он ведет в такие глубины замешательства и отчаяния, каких у современных художников и не найдешь – разве что у Жюльена Грина.
Этот ищущий, сомневающийся человек, пожелавший отречься от собственного труда, был поэтом высокого таланта, он обрел свой собственный язык, создал мир символов и притч, которыми сумел сказать доселе невысказанное. Если бы даже не существовало всего остального, что мы любим, и ценим в нем, его любили бы и ценили за одну только артистичность. Во многих его крохотных рассказах и притчах чувствуется такая проницательность, такое поистине колдовское сплетение линий, такое изящество, что на мгновение забываешь о заключенной в них печали. Счастье, что эти произведения дошли до нас.
Эти произведения, часто такие тревожные и так безмерно радующие, останутся не только документом нашего времени, запечатлевшим редкую высоту духа, отражением глубоких вопросов и сомнений, внушаемых нашей эпохой. Это еще и художественные создания, плод фантазии, творящей символы, порождения не только рафинированной, но и первозданной, истинной творческой энергии. Кроме того, содержанию всех этих сочинений, которые кто-то может счесть проявлением чрезмерной увлеченности, экзальтированности или просто патологии, всем этим весьма и весьма проблематичным и глубоко сомнительным ходам неповторимой фантазии чувство языка и поэтическая мощь Кафки сообщили волшебную красоту, придали благословенную форму.
Еврей по национальности, поэт, без сомнения, вольно или невольно принес с собою нечто из наследия, традиций, образа мыслей и оборотов речи евреев Праги и вообще Восточной Европы; его религиозность имеет бесспорно еврейские черты. Но образование, сознательно полученное им, выявляет большее, по-видимому, значение христианского и западного, чем еврейского влияния на него; и можно думать, что особенную свою любовь и пристрастие он отдал не талмуду и торе, а Паскалю и Кьеркегору.
Пожалуй, в кругу кьеркегоровских вопросов бытия ни одна проблема не занимала его так долго и глубоко, заставляя страдать и творить, как проблема понимания. Вся трагедия его – а он весьма и весьма трагический поэт – есть трагедия непонимания, вернее, ложного понимания человека человеком, личности – обществом, бога – человеком. В данном, первом томе сочинений короткая прозаическая вещь «Перед лицом закона» раскрывает эту проблематику едва ли не наиболее полно – об этой легенде можно потом размышлять днями напролет. Оба посмертно опубликованных романа, «Процесс» и «Замок», связаны с ней многочисленными нитями.
Среди произведений, созданных в наш истерзанный страданиями век, среди этих младших братьев книг Кьеркегора и Ницше будет жить удивительный труд пражского поэта. Он обратился к тягостным раздумьям и страданию, он ясно говорил о проблемах своего времени, зачастую – пророчески ясно, а в своем искусстве он вопреки всему оставался божьим избранником, владея волшебным ключом, которым он открыл для нас не одно только замешательство и трагические видения, но и красоту, и утешение.
Франц Кафка писал романы, сочетавшие фантастику кошмара с буднично-протокольной манерой письма. Можно ли обнаружить какие-нибудь параллели между своеобразием литературного творчества и психологическими особенностями его личности?
Начнем с детства, которое накладывает неизгладимый отпечаток на абсолютное большинство людей. Кафка всегда был очень одинок: биографы отмечают его «закрытость», подчеркивая, что он «всегда будто окружен какой-то стеклянной стеной» (И.И. Гарин). Свойственная Францу правдивость не способствовала укреплению отношений с друзьями, поэтому ни с кем из них он не был очень близок. Когда писатель возмужал, то оказалось, что женщины его больше пугали, чем влекли; встречам с ними он предпочитал эпистолярное общение. Ни с одной из них он так и не решился соединить свою жизнь, хотя был помолвлен с Юлией Ворыцек и (дважды!) с Фелицией Бауэр.
Кафка сам переживал по этому поводу и писал: «Любовь, ты нож, которым я причиняю себе боль». Отношение Кафки к женщинам характеризуется крайней двойственностью, а его восприятие секса можно обобщить в одной фразе: «Коитус как кара за счастье быть вместе». Некоторые исследователи склонны видеть за этим признанием импотенцию или указание на гомосексуальную ориентацию.
Двойственность была характерна для всей личности писателя. Несмотря на то что он был вегетарианцем, трезвенником, принимал холодный душ, совершал пешие прогулки, плавал, ездил верхом и всю жизнь проявлял интерес к диете, Кафка оставался болезненным и винил в этом только себя. Его жизнь была полна противоречий. Так, он боялся своего отца, но большую часть жизни провел в доме родителей, хотя ничто не мешало ему жить отдельно. Он любил женщин, но в то же время считал «отвратительными» сами сексуальные отношения.
Литература была смыслом его существования, но он довольствовался своей чиновничьей должностью и писал лишь для того, чтобы «выпустить на волю свои странные фантазии». Приступы страха перед жизнью сменялись периодами острого интереса к самым разнообразным ее проявлениям и увлечениям, но затем снова наступало замкнутое уединение.
Собственные недостатки представлялись Ф.Кафке столь огромными, что чувство самоуничижения сочеталось у него с ощущением своей никчемности как писателя и с извращенным поиском несчастий. В своем дневнике (1911 г.) Кафка оставляет чрезвычайно характерную в психологическом отношении запись: «…Меня часто охватывает грустное, но спокойное удивление собственной бесчувственностью. Я отделен ото всех вещей пустым пространством, через границы которого я даже и не стремлюсь пробиться».
А в 1913 г. он подробно расшифровывает особенности своей личности: «Не только из-за внешних обстоятельств, а гораздо больше по характеру своему я человек замкнутый, молчаливый, нелюдимый, мрачный, но для себя я не считаю это несчастьем, ибо это лишь отражение моей цели… Я лишен всякой склонности к семейной жизни, в лучшем случае могу быть разве что наблюдателем».
Первый признак начала познания – желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая – недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только еще начнешь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время пути случайно пройдет по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе» (Франц Кафка).
По мнению некоторых биографов, один из самых великих писателей XX века страдал «простой формой шизофрении». Возможно, если бы не отец, то Кафка женился бы, сделал карьеру, меньше страдал от психических расстройств и не так рано умер. Но тогда, скорее всего, он не написал бы своих знаменитых романов.
Легко заметить, что Кафка как будто специально стремился быть неуспешным. Никто не мешал ему уехать из дома отца и жить одному, никто не мог помешать ему, взрослому человеку, жениться. Всякий раз он отказывается от брака без каких-либо видимых причин. Кафка не очень высоко оценивал «свое писательство», постоянно сомневался в своих способностях, редко и неохотно печатался, а перед смертью, наступившей от туберкулеза, попросил своего душеприказчика Макса Брода сжечь все его рукописи. К счастью для нас, его единственный друг этого не сделал.
Он хочет пить и отделен от источника только кустами. Но он разделен надвое, одна часть охватывает взглядом всё, видит, что он стоит здесь и что источник рядом, а вторая часть ничего не замечает, разве лишь догадывается, что первая всё видит. Но поскольку он ничего не замечает, пить он не может (Франц Кафка).
Писать Кафка начал еще в университете. «После службы, которая заканчивалась в два часа дня, он приходил домой и ложился спать. Вечером для него начинался новый «рабочий день»: он садился за письменный стол, из-за которого вставал лишь поздно ночью, а иногда и под утро. Переутомление и бессонница были естественным следствием подобного образа жизни».
Художественным выражением абсолютной правдивости Кафки становится обстоятельность описаний, что можно заметить в любом из его произведений.
Кафка обожал детали и с такой любовью вникал в их суть, что наружу выступало то, чего до тех пор никто не замечал. Для его повествовательной манеры характерно точное правдоподобие эпизодов, мыслей и поведения отдельных людей, которые предстают в необычайных, часто абсурдных сочетаниях, взаимосвязях, столкновениях. Однако своеобразный алогизм мышления писателя, свойственный психически больным людям, нередко затрудняет восприятие его творчества.
Болезненный ипохондрик, шизофреник, не уверенный в себе чиновник, тихий еврей из Праги, вечно больной и недовольный жизнью, становится после смерти величайшим писателем ХХ века, кумиром культуры нашего столетия. Кажущаяся неуспешность во время жизни оборачивается гиперуспешностью после смерти.
Поэтому творчество Кафки невозможно рассматривать вне его шизофренических расстройств. Сложность состоит в том, что болезнь писателя трудно отнести к какой-либо вполне определенной форме шизофрении. Как правило (за исключением таких рассказов, как «Превращение»), в текстах Кафки нет выраженного бредового начала. Тем не менее мир его произведений чрезвычайно странный, это шизофренический мир.
По нашему мнению, Кафка страдал шизотипическим расстройством, так как у него обнаруживаются все клинические признаки этого заболевания. Вряд ли у кого вызовет сомнение и влияние психического расстройства и связанного с ним нарушения мышления на его литературное творчество.
Можно предположить, что литературное творчество Кафки выполняло в какой-то степени целебную функцию (в смысле «терапии творческим самовыражением»). В пользу этого мнения говорит та неохота, с которой он давал согласие на издание своих произведений при жизни, а также распоряжение уничтожить свои рукописи после смерти.
Общеизвестно, что Кафка страдал многими невротическими комплексами и фобиями, мучительной бессонницей, но никогда не пытался бороться с ними. Он понимал, что именно из этого «сора», прибегая к метафоре А. Ахматовой, «растет» его вдохновение, и не без основания считал, что его болезненные переживания нерасторжимо связаны с творческим процессом.
Подобный «терапевтический негативизм», под которым мы понимаем отказ от лечения своего душевного расстройства, отмечался и у других писателей (Н. Гоголь, Ф. Достоевский, М. Гофман, Р. Рильке). С психопатологической точки зрения этот феномен можно квалифицировать как сверхценную идею. Страшно представить, как деградировало бы творчество Кафки, если бы в его время уже имелся доступ к современным методам психотропного лечения! Бессонницу у него, безусловно, вылечили бы, фобии наверняка бы уменьшились, но вряд ли после этого писатель захотел и смог бы создать свои произведения.
|
